Веркор - Избранное [Молчание моря. Люди или животные? Сильва. Плот "Медузы"]
Ее голос дрожал от волнения, руки были влажны, а я пылко и нежно целовал ее — но отчасти потому…»
Он осекся, точно под ударом ножа. И потом некоторое время лежал молча, не двигаясь. Если бы не прерывистое дыхание, медленная череда маленьких коротких вдохов и выдохов, я бы подумала, что он уснул.
«— …отчасти потому, что я был в полном смятении. Увести ее? Меня раздирали сомнения. Достаточно ли сильно я ее люблю? Дрожь желания отвечала мне на этот вопрос — а Бала предлагала мне себя! Скандал? Но как раз именно этого мне недоставало для полноты картины, для полного апофеоза! Фредерик Легран похищает Балу Корнинскую! Ха-ха! Юный проклятый поэт попирает угольных магнатов! Поделом этим старым скорпионам! В вихре радостного смятения я душил ее в объятиях, целовал, и она отвечала на мои поцелуи в порыве радости, счастья, страсти и благодарности…»
Он вдруг перевернулся на живот и зарылся лицом в подушки. Так он пролежал несколько минут, потом сел. Его бровь лихорадочно подергивалась. Он резко обернулся ко мне, метнул в меня разъяренный взгляд. Да, другого слова не подберешь — именно разъяренный. Словно я нанесла ему оскорбление. Это длилось всего секунду. И все-таки это могло бы смутить меня, если бы я уже не догадывалась, что он собирается сказать, — и в самом деле, он сказал удивительно тусклым голосом:
«— Между тем я уже твердо знал, что никогда и никуда ее не уведу».
XIX
Он долго не произносил ни слова, и я предложила, посоветовала ему снова лечь на подушки. Но он встал, сухо отрезал: «Нет», подошел к окну и остановился возле него, любуясь Парижем. «Может быть, на сегодня хватит?» — спросила я. Он обернулся. На его лице вновь появилась очаровательная улыбка.
«— О, хватит, и даже с лихвой! Но я остаюсь. Вы располагаете временем?
— Что означает ваш вопрос? Вы же знаете, что нет.
— Я имею в виду — сегодня, сейчас. Уже пора ужинать. Прием больных вы, наверное, на сегодня закончили?
— Да, ну так что же?
— Какие у вас были планы на сегодняшний вечер?
— Собиралась кое-что дочитать.
— Дочитаете в другой раз. Есть у вас в холодильнике яйца, ветчина, сыр?
— Вы предлагаете мне соорудить изысканный ужин?
— Я предлагаю вам продолжить, пока я не выговорюсь до конца. Даже если мне придется уйти от вас в три часа ночи».
Я колебалась недолго. Этот человек понял, что для него пробил час взглянуть в глаза правде. Он не лишен отваги, он из тех, кто на вопрос: «Когда вы предпочитаете лечь на операцию?» — отвечает: «Сейчас». Однако, если он воображает, что мы закончим к трем часам, он ошибается.
Тем не менее я приготовила, как он просил, яичницу с ветчиной. Когда я вернулась с подносом, мне показалось, что он задремал в кресле. При звуке моих шагов он выпрямился. Он был немного бледен. Поставил тарелку себе на колени. «Продолжим?» — спросила я. Он молча кивнул головой. Я заговорила первая.
«— А вашу девушку, Балу… Вам удалось ввести ее в заблуждение?
— Насчет чего? Насчет пылкости моих чувств?
— Да.
— Не знаю. Думаю… видите ли… должно быть, я слишком рьяно ее целовал. То есть вкладывал в это слишком много усердия. Под конец она вдруг как-то сжалась и осторожно высвободилась из моих объятий. „Пора возвращаться на улицу Варенн, а не то мы поставим в неловкое положение нашу добрую баронессу“. Она сказала это самым милым тоном, но в ее голосе — да, без сомнения, что-то в нем изменилось. Она встала. Я тоже. „Там будет ваш отец?“ Она надела пальто, натянула перчатки. „Надеюсь, что нет. Но как всегда, найдутся добрые души, которые заметят наше отсутствие, пойдут разговоры. А это нехорошо по отношению к милой старой даме“.
Мы простились с молодой секретаршей, которая смотрела мне вслед таким взглядом, будто я ей пригрезился, мы снова вышли на улицу и пустились в обратный путь. Зимний сумрак стал почти совсем непроглядным. На углу улицы Варенн мы наткнулись на какого-то дежурного шпика, черного на черном фоне, невидимого в темноте. Бала громко рассмеялась. Я тоже, но довольно принужденно. Мы почти все время молчали, и вдруг она сказала: „Вы считаете меня ребенком, правда?“
У меня и в мыслях не было ничего подобного, я начал было: „Господи…“, но она не дала мне кончить: „Да, да, я все прекрасно вижу. — Она закрыла мне рот затянутой в перчатку рукой. Я знаю, что у вас в мыслях: вы говорите себе, что я слишком молода. Что вы не имеете права“. Я этого вовсе не говорил, но меня успокоило то, что она так думает. „Но я вам еще докажу!“ сказала она и по-приятельски ткнула меня кулачком в бок. В свете фонаря я увидел ее лицо, одновременно насмешливое и сердитое. Точно она сердито грозила сыграть со мной хорошую шутку. В мгновение ока я представил себе, как она приходит в мою каморку на чердаке с маленьким чемоданчиком. Что я буду делать? Меня прошиб холодный пот. Тем временем мы оказались у особняка баронессы. Я пропустил ее вперед, чтобы она вошла одна.
Она не стала возражать, это меня утешило. Когда я в свою очередь появился в гостиной, я увидел, что баронесса уводит ее в холл, несомненно, чтобы все гости ее видели. Меня окружили, как и на прежних приемах. Преувеличенные похвалы, наигранная светская любезность и раздражали, и утомляли меня. Когда лесть становилась чересчур уж глупой, я отвечал какой-нибудь резкостью и, сам того не желая, укреплял свою бунтарскую репутацию.
„Ах, какая изысканная грубость!“ — заявила мне какая-то женщина. У меня сорвалось в ответ: „Вам что, нравится, когда вас секут?“ Я тут же прикусил себе язык — в эту минуту кто-то ласково взял меня за локоть. Можно мне еще сыру?»
Он смакует камамбер с таким чувственным наслаждением, что сердце хозяйки дома не может не порадоваться. Он осведомился, где я покупаю сыр. «В других магазинах камамбер слишком соленый. Хороший камамбер теперь такая же редкость, как хорошая театральная пьеса». Он намазал ломтик хлеба вязкой маслянистой массой.
«— Кто-то взял меня за локоть. Это был ее отец. Господин Корнинский. Он улыбался. „Мне нужно сказать вам два слова… Не окажете ли вы мне честь?..“ Ей-богу, он улыбался мне по-настоящему любезно — от прежней ледяной сухости не осталось и следа. Он взял меня под руку, и так мы пошли сквозь толпу гостей. Нас провожали взгляды, полные ревнивого восхищения. Демонстративное дружелюбие угольного короля — это была удача, о которой мечтали многие. Она и смущала меня, и приводила в бешенство, но подсознательно я волей-неволей был польщен. Мысленно я весь подобрался и оделся в броню, ведь было совершенно очевидно, что мне предстоит выдержать бой.
Он провел меня в курительную. Там никого не было. Пока он без церемоний открывал бар красного дерева, окованный медью, я, не дожидаясь его приглашения, уселся в обитое кожей кресло, широкое и глубокое, небрежно закинув ногу на ногу. Он, все так же улыбаясь, стал готовить два виски on the rocks[59]. Я спокойно ждал, чтобы он первым открыл огонь.
Он сел в кресло рядом со мной. „Я полагаю, вы уже не в том положении, когда приходится вымаливать аплодисменты. А стало быть, вы обойдетесь без моих. Не подумайте, что я не ценю вашего таланта. Но если я признаюсь вам, что ваша „Медуза“ мне не нравится, вряд ли это вас удивит“. — „Если бы дело обстояло по-другому, я бы насторожился“, — съязвил я. „И напрасно, возразил он. Я мог бы не одобрять вашу книгу, но оценить ее свежесть и силу: в людях вашего возраста бунтарство всегда обаятельно. К тому же я не люблю слишком здравомыслящих молодых людей“. Я отхлебнул глоток виски: „Но вы пользуетесь их услугами“. Он не захотел поднять перчатку и продолжал прежним тоном: „Мои чувства к вам представляют странную смесь: вы внушаете мне тревогу и интерес. Когда я говорю „тревогу“ — я имею в виду себя лично. Вы сейчас в том состоянии духа, когда можно наделать глупостей. И толкнуть на них других. Например, молоденькую, несколько экзальтированную девушку“. Я пожал плечами: „Вы ее отец. Следите за ней“. Он с минуту глядел на меня, беззвучно смеясь моей наглости. „Зачем вы разыгрываете грубияна?“ — „А зачем вы разыгрываете смиренника?“ Он перестал смеяться, хотя на губах его еще держалась улыбка. „Потому что в данный момент сила не на моей стороне. Когда у вас будет дочь, вы поймете, как легко ей надувать отца. Я не могу ни сопровождать ее, ни установить за ней слежку, ни посадить ее под замок — так ведь? Да и вообще мне претит стеснять чью бы то ни было свободу“. Я звякнул льдинкой о край стакана. „Если не считать углекопов в ваших копях“. На этот раз он отставил свой стакан. Хотя он не рассердился, в его улыбке появилась холодная настороженность. „Это вопрос серьезный. Хотите, я организую вам поездку в Вотрэ? Вы побеседуете с моими шахтерами. И спросите у них, стесняю ли я их свободу“. — „Как будто они смогут отвечать то, что думают!“ — возразил я. В его взгляде мелькнуло удивление. „Вас проведет профсоюзный делегат. Они будут высказываться начистоту“. — „Возможно. А как насчет безработицы?“ — „То есть?“ „На шахтах нет безработных? Никто не боится оказаться в их числе?“ Он больше не улыбался. Выражение его лица стало серьезным, заинтересованным. „Какое-то количество безработных есть всегда. Но я…“ — „Значит, вы сами понимаете, что ни о какой свободе не может быть и речи“.
![Веркор - Люди или животные? [Естественные животные]](/uploads/posts/books/117740/117740.jpg)